Иван Шит - «Литературная мозаика» - выпуск 3

Подробности

Категория: «Литературная мозаика» - выпуск 3

Опубликовано 05.01.2017 09:12

Иван Шит

   Родился в 1937 г. 7 июня на Курщине, село Засеймье, Россия. С 1953 года по настоящее время проживает в г. Константиновка Донецкой области, Украина. Работал на металлургическом заводе «Вторчермет» инженером-металлургом.

   Литературным трудом начал заниматься находясь на пенсии. Несколько рассказов печаталось в газете «Провинция». В настоящее время готовится к изданию книга под общим названием «Гопеева яма», куда входят повесть «Гопеева яма» и несколько рассказов.

   
Девочка из прошлого

   
   Украинский месяц лютый – не зря лютый. А особенно в 2012 году. Выйдя за порог больницы, я почувствовал, что мое лицо сразу же обожгла тридцатиградусная стужа. Насколько позволяют мои годы, поспешил на маршрутку. Мне повезло, машина как будто ждала меня. Усевшись на переднее сидение и переведя дух, хотел открыть закутанное шарфом лицо, но воздержался, так как напротив уселась девочка лет 6 в сопровождении мамы. «Как бы не заразить окружающих, а особенно детей!» - подумал я. Тем временем, девочка чувствовала себя некомфортно: почти все ее лицо было закрыто белым шарфом. Мама об этом догадалась и ловким движением руки развязала ей шарф. От того, что увидел, я вздрогнул. Когда-то и где-то я уже встречал вздернутый носик, длинные и пушистые ресницы, окаймляющие два небесных озерца, в которых плавали блестящие коричневые пуговички. Сверху черных валиков бровей пролегла чуть заметная страдальческая морщинка. С засохшей корочкой губы шевелились; казалось, что она что-то беззвучно говорит. «Где я видел этот образ, а особенно глаза?», - вновь промелькнуло в моих мыслях. Тем временем девочка, заметив мое внимание к ней, засмущалась и принялась ноготками соскабливать наморозь на стекле окна, искоса рассматривая мою особу. Мне пришлось немножко приоткрыть лицо, до уровня губ, и тут в глазах девочки я увидел необъяснимую радость.

   - «Отчего? - подумал я, - я совершенно чужой человек!». Остаток пути девочка несколько раз пыталась что-то сказать. Но только пыталась. Так, в молчании, мы проехали несколько остановок, пока из уст мамы не услышали: «Следующая - наша!». Тут же мама вновь укутала лицо девочки, оставив небольшое окошко, через которое где-то там поблескивали ее коричневые пуговки-глаза. Маршрутка, скрипя морозными тормозами, остановилась. Мои спутницы поторопились к выходу. На ступеньках девочка задержалась, и, сделав полуоборот в мою сторону, подняла кверху руку. Мне ничего не осталось, как поднять свою в ответ.

   В холодную хрущевку я вернулся угнетенным и уставшим. Поспешно сняв верхнюю одежду, лег на диван. Перед глазами стоял образ «автобусной» девочки и немой разговор с ней. Я напрягся, и вдруг в моей памяти всплыли картины событий послевоенных лет. Мне стало понятно – девочка из автобуса напомнила мне девочку из прошлого, которую звали Нина.

   Это происходило в голодный 1947 год, в селе Засеймье, на Курщине. Была такая же февральская стужа. Крестьянские избы были так занесены снегом, что приходилось откапывать даже дымоходные трубы. В один из таких холодных и голодных дней я лежал на печи. Выходить из избы не хотелось, да и не было сил, под ложечкой сосало, а в теле ощущалось бессилие. Из этого состояния меня вывел стук в дверь. Когда я просунул голову в нишу между потолком и дымоходом печи, увидел, как дверь открылась и вместе с облаком холода в избу вошла наша соседка тетя Луша. Ее дочь Нина была моя одногодка. С порога тетя Луша, горько плача, бросилась в ноги моей мамы, которая вышла ей навстречу.

   - Соседушка моя дорогая! Помоги!, - взмолилась она, - умирает моя единственная кровинушка! Умирает! Умирает моя Ниночка! Кончились у нас все продукты, нет даже картошки!

   Мама стояла перед ней в растерянности, не зная, что ответить, затем, взмахнув руками, произнесла: «Ой, Лушечка, ой соседушка, ведь у тебя один едок, а у меня пятеро ртов! Сами еле выживаем!».

   Надо заметить, что моя мама и тетя Луша пережили одно горе - не вернулись с войны их мужья. Мама предложила соседке скамеечку, а сама скрылась за пологом комнатушки, служившей кухней. Вскоре она вернулась, держа в руках несколько картошек и пару бурачков.

   - Извиняй, соседушка, отрываю от своих, что могу, - сказала мама. Приняв овощи, соседка, по-прежнему плача, принялась благодарить маму: «Ой, спасибо тебе, Аринушка, выручила! Пойду, сварю похлебочки!».

   Когда тетка Луша вышла, мама опустилась на скамейку со словами: «Ой, горе-горюшко… наверное, и Нину понесут...».

   В эти короткие студеные дни я часто садился у окна, языком отогревал замерзшее стекло и в маленькую дырочку наблюдал, что делается на деревенской улочке, которая выходила на обширный выгон. За окном виднелась безжизненная белая даль. Только иногда, утопая в снегу, двигались одинокие фигурки людей и время от времени несколько человек, запряженные в санки, тянули в сторону церкви какой-то груз, завернутый в дерюжные одеяла. Что возили эти люди, мне стало понятно, когда я увидел свисающие с саней сине-белые человеческие ноги. Я ужаснулся от того, что увидел, возбужденно побежал к маме и, дергая за юбку, спросил: «Мам, мам, там везут… голые ноги… отмерзнут ведь!».

   Гладя меня по голове, мама ответила: «Этому человеку, сыночек, уже все равно, мороз ему не страшен…».

   Позже, я узнал, что тогда мертвых свозили на кладбище и складывали в похоронной сторожке, до наступления тепла. Вырыть могилу было невозможно, так как земля промерзла на глубину больше метра. Тем более, чтобы выкопать яму, требовалась мужская сила, а ее на деревне после войны осталось мало, а те, которые вернулись с фронта, в край ослабли от недоедания.

   «Нину тоже понесут…» - слова мамы не выходили из моей головы…

   В нашем хозяйстве каким-то чудом сохранилась коза. В начале февраля она окотила двух маленьких козлят, и мы, чтобы они не замерзли, держали их в избе. Молоко от козы мама умудрялась делить между нами и козлятами так: утром доила Катю, а потом пускала ее к козлятам в избу, где они целый день теребили ее пустое вымя. На ночь же козу отправляли в сени для накопления молока. Молоком мама забеливала суп, только его было катастрофически мало. Правда, мне, как самому младшему в семье и единственному мальчишке, изрядно исхудавшему, перепадало ежедневно по полстакана.

   «Нину тоже понесут…» - держа в руках стакан, думал я. Несмотря на то, что во рту накопилась слюна и мне хотелось быстрее опустошить стакан, мысль о Нине не давала покоя… Я тут же взял стоящий на подоконнике пузырек и наполнил его молоком.

   Одев на босые ноги стоявшие в углу калоши, накинув на голову чью-то из девчат одежонку, я побежал к Нине. Пока бежал по снежному коридору, в калоши набралось полно снега. Зайдя в открытую дверь соседей, ужаснулся: в сенях были такие же сугробы, как и на улице! Взглянув наверх, я увидел огромную дыру в крыше, через которую и намело. Высыпав снег из калош, я зашел в избу, которая, видимо, была давно не топлена, никакого тепла не ощущалось, стояла холодная тишина…

   Нина лежала на деревянных полатях, пристроенных вплотную к печи. Накрыта она была грубым домотканым одеялом до подбородка. Ее белые прозрачные ручонки были вытянуты поверх одеяла вдоль тела. Глаза закрыты, лицо такое же белое, как и руки; и мне показалось, что она мертва…

   В голове прозвенело страшное: «Нину тоже понесут…» Переборов страх, я пальцем коснулся ее щеки. Ее веки задрожали, глаза приоткрылись, а засохшие губы зашевелились. Мне показалось, что Нина хочет что-то сказать, но не может.

   - «Жива! Жива!», - обрадовался я, и быстренько достал из кармана пузырек с молоком. Хотел предложить его Нине, но она вновь закрыла глаза и отвернула голову. Сначала я растерялся и не знал, что делать, но потом просунул свою ладонь под ее голову и бережно приподнял ее. Нина вновь открыла глаза. Я поднес пузырек к ее губам и, к моему удивлению, они приоткрылись. Горлышком пузырька разжал ей зубы и стал заливать молоко в рот. Я бесконечно был рад, когда увидел, что Нина через силу его заглатывает. Молоко в пузыречке быстро закончилось. Я опустил ее голову на подушку и осторожно убрал руку. Нина лежала смиренно с открытыми глазами, из озерец которых скатились две слезинки и застыли на переносице. Лицо Нины исказилось в плаче, но слез, кроме тех двух, застывших, не было. Я на некоторое время задержался у ее изголовья, поправил ей волосы, которые свалились на плечи, подтянул ближе к подбородку одеяло и тихо сказал: «Я завтра приду!».

   С того дня я ежедневно появлялся у Нины с пузырьком в кармане. Благо, козлята начали жевать сено, и нам перепадало немного больше молочка. Однажды, когда я возвращался от Нины, в сенях нашей избы моя мама преградила мне путь. Она рукой нащупала в кармане пузырек и только сказала: «Таскаешь, смотри, чтобы тебя не понесли, вместо Нины».

   Через несколько дней я застал Нину сидящей на полатях. Она, свесив ноги, задумчиво смотрела в замерзшее окно, а увидев меня, вздрогнула и принялась поспешно закрывать рубашонкой оголенные лодыжки. На этот раз я перелил принесенное молоко в стакан, который стоял на скамейке, у изголовья Нины, а когда я взглянул на нее, она стыдливо запрятала свое тельце под одеяло и укрылась с головой.

   На радость исстрадавшихся за зиму людей, весна в этом году была ранней. Уже во второй половине марта наступило тепло. Зазеленели бугорки, на лугу сквозь старую травку пробились стебельки щавеля, в канавах вокруг изб появилась крапива. Кому посчастливилось выжить, вздохнули с облегчением.

   Я часто стал видеть Нину, идущую в низовье Сейма. Оттуда она возвращалась с полным лукошком травы. В этот же год мы с Ниной стали первоклассниками. До шестого класса наши отношения были по-соседски простыми, и в то же время странными. У нас не было никогда такого, чтобы мы встретились и надолго разговорились. Обычно при встрече на мое обращение к ней она останавливалась, скрещивала пальцы рук и прижимала их к груди, как будто у нее что-то там болит, и молча смотрела на меня, строго и печально. Особо странным было ее поведение, когда я бывал на рыбалке. Однажды, ранним утром, сидя на берегу, я так увлекся рыбалкой, что когда повернул назад голову, оторопел от неожиданности: поджав колени под подбородок, на уступе обрыва сидела Нина. Я удивленно стал смотреть на нее, а она невозмутимо, как будто не замечая меня, пристально смотрела на гладь реки, на то место, где были поплавки.

   «Ты что тут делаешь?», – спросил я. Нина молчала. С этой минуты клева уже не было, и какая ловля, если в затылок тебе смотрит девчонка? Через полчаса мне пришлось смотать удочки. Когда я повернул голову туда, где сидела Нина, чтобы сказать в ее адрес неприятные слова, ее уже не было на месте.

   С этого дня я возвращался с рыбалки почти каждый раз пустой, так как Нина неизменно сидела на уступе. Появлялась она тихо, как тень, усаживалась на урезе обрыва в своей любимой позе и молча следила за каждым моим движением. Я возмущался, смотрел на нее злыми глазами, даже хотелось прогнать ее. Но через некоторое время так привык к ее присутствию, что, когда она задерживалась по каким-то причинам, меня одолевала тревога: вдруг с ней что-то случилось?

   Моя привязанность к Нине разрасталась все больше и больше. Особенно после шестого класса, когда нам стукнуло по пятнадцать. Для меня Нина становилась не только соседкой и другом, но и чем-то большим. Часто, когда она усаживалась на берегу, я тайком отмечал ее красоту и любовался ею. Меня почему-то стали раздражать моменты, когда кто-то из ребят класса заигрывал с ней, дотрагивался до нее, и главное, волновало то, что она не очень-то жестоко отвечала на шалости ребят.

   Однажды я решил спрятаться от Нины на рыбалке. Не знаю почему. Для этой цели изменил место рыбалки. Выбрал заросший берег немного дальше от обычного места лова у моста. Хорошенько замаскировался в осоке, даже подцепил зелень на удилище.

   «Не найдешь», - подумал я. Мое одиночество было недолгим, вскоре за спиной послышался легкий шорох, я обернулся. Прижав к щекам зеленые ленты осоки, стояла Нина. Выражение лица было такое, будто она беззвучно мне говорила: «Спрятался! Думал, что не найду? Нашла-а-а!». Сидеть и прятаться в осоке уже не было никакой необходимости, тем более, место было довольно неудобным для рыбалки. Чтобы легче было выбраться на берег, я попросил Нину подать мне руку. Сделав пару шагов навстречу, она подала мне ладонь. С ее помощью я выбрался на берег и, не отпуская ее руки, вплотную приблизился к ней. Получилось так, что она оказалась в моих объятиях. Я четко ощутил на своей груди ее упругие груди. Меня обжег неведомый внутренний огонь. Я взглянул на Нину. У нее были закрыты глаза, и мне показалось, что она в обмороке, так как лицо ее было бледное, засохшие, потерявшие естественный цвет губы были недвижимы. Такое состояние Нины продолжалось недолго. Она подняла ресницы и впилась в меня своими коричневыми глазами. Затем вздрогнув, как будто от холода, с силой оттолкнула меня и убежала прочь. С тех пор она никогда не появлялась на рыбалке. При встрече не разговаривала, опускала ресницы и уходила.

   Мы заканчивали семилетку и строили планы дальнейшей жизни, надо было каким-то путем зарабатывать на кусок хлеба. Нина уезжала из деревни раньше меня. В этот день я вышел из своей избы и увидел, как к их двору подъехала подвода и тут же из дверей вышла Нина. В руках у нее был видавший виды небольшой чемоданчик. Я залюбовался ею, и мне стало обидно, оттого, что ее уже не будет рядом. За ней вышла ее мама с заплаканными глазами и с узелком в руках. Я сделал несколько шагов в сторону подводы и тут же остановился: навстречу мне шла Нина. Не дойдя до меня с десяток шагов, она остановилась и незаметно для окружающих сделала запрещающую отмашку ладонью. Я понял: она не желает, чтобы я ее проводил. Нина вернулась к подводе, легко взобралась на нее, быстрым движением ладони провела по глазам, поудобнее уселась и подвода сразу же тронулась. Я подошел к провожающим, и мы долго смотрели вслед. Я иногда взмахивал рукой, а на душе было так, будто потерял что-то очень ценное, и потерял навсегда. Особенно остро это чувство проявилось, когда рыбача, не видел Нину сидящей на уступе берега.

   Через месяц после ее отъезда я тоже покинул деревню и оказался в объятиях железо-угольного джина-Донбасса.

   Нину я увидел спустя шесть лет, после учебы в ремесленном училище и службы в армии. Я шел со станции и, пройдя мост, приблизился к своим огородам. На соседском участке работали две женщины, занимаясь прополкой картофеля. Это была Нина и ее мама. Поравнявшись с ними, я перепрыгнул через ров, который служил оградой их огорода, и подошел к ним. Тетя Луша сразу подняла голову и приветственно улыбнулась. Нина же, как будто не замечая моего присутствия, продолжала разделываться с картофельным кустом. Но вот и она выпрямилась, сделала шаг в мою сторону и замерла, как будто вспомнила о чем-то, и это что-то заставило ее остановиться. А я уже рассматривал ее. Она мало изменилась за эти шесть лет, только четче сформировались ее женственность, девичья грациозность и ни с чем не сравнимая, покрытая печалью, ее красота. Когда Нина заметила, что я ее жадно рассматриваю, она смутилась, поправила на голове косынку, надвинув ее до самих глаз. Затем из-под платка, украдкой, посмотрела на меня своими по-прежнему невинными, стеснительными глазами, и перевела свой взор на тяпку. Мне пришлось уйти, показалось, что она не желает моего присутствия. Чтобы не быть слишком навязчивым, я посетил дом Нины день спустя. На дверях был замок. Загадочное поведение соседки тревожило меня все больше и больше. Мне хотелось узнать, насколько сильно я ее обидел, и когда? Для этого я прибегнул к старому приему: решил заманить Нину на рыбалку!

   Рано утром, проходя мимо ее избы, нарочно закашлял в надежде, что меня услышит Нина, на пороге оказалась ее мама. «Андрюша, никак на рыбалку?», – услышал я полукрик.

   «Да, тетя, решил испытать счастья!», – ответил я. Немного повременив, я поправил удочки и зашагал дальше в надежде, что Нина узнает об этом от мамы.

   В густом тумане, который опустился на русло реки, отыскал место, где обычно рыбачил в детстве. Я провел за ужением несколько часов, и неоднократно поглядывал на уступ берега, однако на сей раз Нина не пришла. Весь оставшийся день меня не покидала надежда встретиться и объясниться.

   Настал вечер. Я сидел на завалинке хаты, выслеживал появление Нины. Но ее не было. Последние отблески солнца окрасили золотистым цветом пространство между нашей деревней и избушками села Кривца, которое разместилось вдоль левого берега Сейма. Зарево брызнуло лучами по окнам изб, от чего они заиграли огненными зайчиками, и казалось, что там, внутри, разгорается пожар. Уже через несколько минут светящиеся пламенем окна одно за другим начали гаснуть. Вдоль нашей избы пролегла длинная тень и растаяла в сумерках вечера. И вдруг, взглянув на огород Нины, увидел, что по узкой меже, по полю ржи плывет белая точка. Это точка двигалась вниз к реке. Нина! Это она…

   Я застал ее на том уступе обрыва берега, где она сидела во время нашей рыбалки несколько лет назад. Подошел так тихо, что, когда назвал ее имя, она вздрогнула и, как ужаленная, вскочила на ноги, затем успокоилась и сказала: «Я хотела тебя видеть».

   Я приготовился ее выслушать, но она что-то непонятное шептала. В свою очередь я тоже не мог ничего сказать. Я любовался Ниной, так как она выглядела неповторимой, обворожительной девочкой. На ее бледном лице выделялись щеки, на которых заметен был неестественный, нездоровый румянец. Розовые губы были приоткрыты. Нежные, коричневые глаза излучали столько света и радости, что я не удержался и ладонью провел по ее лбу и вискам, поправляя свалившиеся кудряшки.

   Неожиданно Нина встрепенулась, сделала шаг навстречу, и, положив на мои плечи руки, прижалась своими горячими губами к моим. В этот момент я обалдел и не мог ответить ей взаимностью, а она с силой оттолкнула меня и, ничего не сказав, побежала по тропинке, проложенной среди высокой ржи.

   Рано утром Нины уже не было в деревне. Она уехала ночным поездом добивать свое здоровье, работая в высокотоксичном цехе по окраске пряжи, на Ивановском текстильном комбинате.

   …За несколько дней до смерти Нины я получил телеграмму от мамы, в которой был короткий текст: «Нина при смерти. Целую. Твоя мама». Как я ни спешил, живой Нину не застал. Она умерла буквально за несколько минут до моего прихода.

   Тело Нины лежало на тех же полатях, на которых много лет назад я кормил ее козьим молоком. И сейчас мне казалось, что она выглядит так же, как тогда. Казалось, что она откроет глаза, чтобы что-то сказать. Я легко дотронулся тыльной стороной ладони до ее личика - тело ее еще хранило остатки тепла, а скатившиеся две слезинки застыли у переносицы. Выражение лица было такое, каким оно было у нее живой - недовольное самой собой.

   После похорон в избе покойной собрались родственники и близкие чтобы помянуть. Выпили по стопочке и разошлись. Я тоже направился к выходу, но меня окликнула мама Нины: «Андрюшенька, сынок, остановись на минутку, мне нужно передать тебе письмо».

   Она зашла за полог, который отделял горницу от кухни, где-то там довольно долго шумела посудой, а потом вышла с конвертом в руках. Подойдя ко мне вплотную, долго измеряла мутноватыми слезливыми глазами и, протянув мне конверт, сказала: «Ты, Андрюшечка, прости ее, она не хотела принести тебе несчастье. Она любила тебя, и об этом знали только она и я. Она любила тебя тоскливой, мученической любовью. Эту любовь унесла с собой навсегда, ни с кем не разделив».

   Когда я пришел домой, с волнением раскрыл конверт. В короткой записке, лежащей там, прочел: «Андрюша, считай, что я тебе эти слова говорю там, на берегу реки! Ты же видишь, как зеркалится вода, как ветер расчесывает стебли камыша, как листья осоки щекочут мое лицо, и как ты с радостью снимаешь с крючка рыбешку. Я тогда была беспредельно счастлива твоему маленькому успеху, и сильно переживала, когда из-за меня у тебя что-то не ладилось со снастями. Будь, Андрюша, счастлив! Твоему счастью навредить я не решилась до конца! Хочу, чтобы ты знал: свою любовь я отдала только тебе!».

   … Я встал с дивана. За окном по-прежнему завывал ветер, гуляла метель. На душе было смешанное чувство – грустно, что в памяти промелькнули сложные годы юности, и радостно, что встретил девочку с лицом и глазами, похожими на Нину, девочку из прошлого…

   У террикона

   
   По вопросам семейного бизнеса нам предстояло попасть в города Енакиево и Донецк. В Енакиево, решив положительно все вопросы, Евгений хотел попасть в Донецк, по каким-то, только ему известным дорогам. В начале пути дорога была хорошая. Я приоткрыл боковое стекло машины и в салон ворвалась волна степного воздуха, насыщенного запахом разнотравья, смешанного с «озоном» индустриального края. Как кому, а мне как-то приятно ощущать такой воздух - сразу узнаешь, что это твое, родное, без которого ты уже не можешь обойтись. Вскоре машину начало бросать из стороны в сторону, пошла разбитая дорога - сплошные ямы и ухабы. Ко всему неожиданно пустился августовский дождь, да такой, что в одно мгновение колдобины скрылись под водой. Объехать дорожные ямы мы не смогли, в одну из них угодили. Под «брюхом» автомобиля послышался скрежет, удары о кузов. Машина остановилась. После осмотра «жигуленка» сын с кислым лицом уселся за руль и объявил: «Приехали, полетел карданный вал».

   Дождь прекратился. Я вышел из машины, осмотрелся. Оказалось, мы обломались на безлюдье, вблизи террикона. Его пирамида до половины заросла молодыми деревцами акации, а дальше, выше к вершине, виднелись заросли бурьяна, а еще выше, как из кратера вулкана, подымался дымок. У подножия террикона виднелось какое-то одинокое строение.

   - Что будем делать, отец?, - спросил Евгений.

   - Что делать?, - возмущенно отозвался я. – Надо голосовать! Может, кто возьмет на буксир до Макеевки, ведь это совсем близко. Однако наш план оказался ошибочным, водители редко проезжающих машин только разводили руками. Они не могли буксировать машину с такой поломкой, при том по «убитой» дороге. По заросшей подорожником грунтовке нам удалось оттолкать машину до строения. Отдышавшись, подошли ближе к домику. Назвать это жилище, слепленное из шахтных отходов, домиком было трудно, оно больше походило на хижину

   - Вряд ли тут есть живая душа, - проговорил сын. «Люди!»,- позвал он, - Люди-и-и! - повторил громче. - Так, отец, придется тебе остаться здесь за сторожа, а я буду добираться в Макеевку за помощью попуткой».

   Проводив сына, я присел на скамеечку, стоящую у стены, представляющую из себя обгорелую шпалу, уложенную на крупные куски породы. После дождя установилась вокруг тишина, лишь где-то там, в зарослях террикона, слышалась трескотня сорок да глухое воркование горлиц. В этой томящей тишине я задремал. Не знаю, сколько времени находился в дреме, когда сквозь сон услышал какой-то шорох. Открыв глаза, я увидел стоящее перед собой какое-то привидение. Оно походило на бабу-ягу из сказки, а, может, и страшнее. Я закрывал и открывал глаза, думая, что это мираж после дремы, но привидение стояло на том же месте. Я ладонью провел по глазам, пытаясь убрать маячню, но нет, привидение не исчезало. Но вот, через какие-то доли секунды, мои глаза стали видеть четче и в привидении я рассмотрел что-то похожее на женщину, которая держала в правой руке топор с длинным топорищем, изготовленным из акации. Голову женщины покрывал темный платок, подвязанный под шею, отчего лицо незнакомки казалось прямоугольным. Из-под платка выбивались космы седых волос. Одета она была в шахтерскую куртку с множеством заплат. Из-под перекосившейся юбки выглядывали черные гамаши в сплошных дырках, через которые просвечивалось ее серое тело. «Это все, конец!» - со скоростью молнии просвистело в моей голове. Я сжался в комочек и внимательно стал следить за ее движениями, боясь, как бы топор не опустился мне на голову. «Привидение» стояло неподвижно и молчало, только было заметно, как в гневе бегали из стороны в сторону глаза да в злобе шевелились губы. Осмелев, я прерывистым шепотом с мольбой в голосе стал объясняться: «Мы обломались! Мы с миром! Мы вынуждены! Мы ничего плохо вам не сделаем!»... Мой жалкий вид подействовал, фигура зашевелилась, топор из боевого положения был выведен и поставлен к ноге. Затем из ее уст прозвучало что-то непонятное, в тот же момент она развернулась, сверкая голыми пятками, которые выглядывали из безразмерных шахтерских калош, направилась в хижину.

   - Фу…, - облегченно вздохнул я, - Вот так сюрприз. Оказывается, эта хибара обитаема.

   Смахнув со лба выступившую испарину и чтоб обезопасить себя от дальнейших неприятностей, я поспешно направился к машине. Стоило мне сделать несколько шагов, как за спиной послышалось: «Мужик! Постой, постой!»,- я повернулся на голос и увидел ее.

   Она направлялась ко мне, держа в руках жестяную кружку. «Слава Богу, топора нет», - подумал я.

   Женщина остановилась передо мной, подала мне кружку, и сказала хрипловатым, приглушенным голосом: «На, испей водички, вижу, испугался старой, правда? Эти металлисты замучили, могла и раскроить голову».

   В знак полного примирения я принял из ее рук кружку и сделал один глоток. Вода была невкусная, отдавала болотом. Принимая из моих рук кружку, женщина предложила: «Пошли, чаем угощу, вижу, моя водичка не понравилась».

   Она развернулась и зашаркала к домику, мне ничего не оставалось, как последовать за ней. У входа в жилище женщина остановилась, давая мне войти первым. Я спустился с трех ступенек и понял, что домик строили как полуземлянку. Внутри помещения, на мое удивление, было чисто и уютно. Жилище делилось на две половины - переднюю и спальню. В передней была установлена маленькая печечка, столик, два самодельных табурета, скамья и комод-шкаф. На стене, у дверей, висела деревянная полка, уставленная алюминиевой посудой. В углу, справа от полки, висела закоптелая иконка, повязанная желто-серым рушником с бубенцовой бахромой. Вторая половина была отгорожена цветастым двухстворчатым полотном. Было видно, что эта половина служила общей спальней, так как по сторонам стояли две кровати с тяжелыми литыми спинками. Обе кровати застланы серыми, изрядно поношенными одеялами. На каждой кровати лежало по паре худых подушек. В передней, слева от иконки, в рамке за стеклом, висели два мужских фотопортрета, абсолютно похожие друг на друга. Только по цвету рубашек их можно было различить.

   - Что глядишь? - Услышал я голос хозяйки, - Хороши мои ребятки?.

   - Я вижу одно лицо. Почему мои ребятки? - спросил я. Вместо ответа на мой вопрос услышал: - Полиной меня звать, а тебя как?.

   Я назвал себя.

   - Садись вот сюда, на скамеечку, ближе к столику, попьем чайку, - она тут же положила возле моей кружки пару баранок и разлила чай. Я принялся пить чай, заваренный малинником, думая, почему вдруг женщина так быстро перешла на «ты». Собеседница тем временем до чая не притрагивалась, а, положив руки на стол, удивленно принялась рассматривать меня. А я засмотрелся на ее руки - пальцы ее были сильно покручены и покрыты узлами. На ладонях выделялась сетка линий, черных от въевшейся в них угольной пыли. Такие же черные складки морщин покрывали ее лицо. Но глаза! Глаза ее удивили меня больше всего: светло-серые, с грустинкой, детско-девичьи глаза смотрели на меня. Вверх и вниз от загнутых строгих ресниц были наведены естественные тени все из той же угольной пыли. Красоте ее глаз могли бы позавидовать девчонки.

   - Полина... как вас?

   - Григорьевна. Григорьевна я.

   - Полина Григорьевна, вы мне скажите, на портретах одно лицо или нет? Мне кажется, что одно.

   - Нет, нет, в темной рубахе Федя, муж мой, а в светлой - сын Сашко.

   - Очень похожи, прямо одно лицо. Они с вами живут или нет? - спросил я.

   Женщина опустила глаза, и я заметил, как задрожали ее веки, а лицо исказилось в плаче. Беседа прервалась. Но вот Полина Григорьевна ладонью провела по глазам, как будто смахивая слезы, хотя глаза были сухими.

   - Мои голубки давно уже живут в терриконе, - промолвила она и тут же долила в мою кружку чая, приговаривая: «Остыл, остыл наш чаек».

   Через небольшую паузу, как будто собравшись с мыслями, она продолжала: «На Донбасс мы приехали с Курщины, по вербовке, сразу же после войны. Я работала на поверхности, а ребята, которые приехали со мной, сразу же спустились в забой. Для меня они стали как будто пришельцы с другого мира. Особенно, когда поднимались на поверхность - лица их были черными, роба блестящая от кристалликов угля. Мне очень хотелось узнать, что они там в преисподней делают. Мне повезло: однажды, когда шахтеры возвращались из забоя, они подшучивали над одним парнем, у которого оторвалась подошва на сапоге. Как он ни старался ее закрепить, у него ничего не получалось. Увидев это, я пришла к нему на помощь. Подойдя к нему, я сняла с платья пояс и притянула им подошву сапога. Парнем был Федя, который вскоре стал моим мужем».

   Полина Григорьевна замолчала и надолго. Я подумал, что она уже не вернется к рассказу, но женщина продолжала: «Через год у нас родился сынок – Саша. Все было хорошо, да видать не судилось…. На шахте участились аварии. Почти каждый день завывали сирены машин скорой помощи. То на одном, то на другом конце поселка слышались бабьи вопли и звуки похоронной музыки.

   Беда не обошла и нашу семью. Накануне Октябрьских праздников руководство шахты решило отличиться. Тогда было модно у Советов устраивать «показательные игры» - кто быстрее и кто больше выдаст на гора угля. Для этой цели выделили денежную премию тому участнику из проходчиков, кто добьется самых высоких показателей А люди есть люди. Нужда заставляла идти на это. В погоне за деньгами и славой шахтеры усердно долбили уголь, не обращая внимания на безопасность выполнения работ».

   Полина Григорьевна рывком сорвала с головы платок, пятерней расчесала седые волосы, закинув их назад, продолжала:

   - «От тревог и разных мыслей, мне ежедневно стали сниться страшные сны. А в ту ночь, накануне рокового дня, приснился особенно страшный сон: как будто шахту затопило водой и шахтеры, цепляясь за вертикальные стены, не могут выбраться. Среди них был и Федя. Я проснулась. Проснулся и Федор. Я не стала рассказывать, что приснилось, а муж, перевернувшись на другой бок, сразу уснул. Утром Федя ушел на работу, а предчувствие беды не выходило у меня из головы. Весь день я не находила себе места. С думками ходила из угла в угол по комнате. В люльке заплакал Сашко. Бросившись к нему, я гут же услышала завывание сирен спасательных машин. Сердце мое едва не остановилось. Не соображая, что делать, на ходу запеленала дитя и выбежала на улицу. В сторону шахты уже бежал весь народ поселка. Возле копра было видно, как из «ствола» шахты валит густой дым. Трое суток мы стояли у подъемника, ожидая каких-то вестей. Лишь на четвертый день спасатели укротили пожар и начали поднимать людей наверх. В этот день из 130 горняков, работающих в шахте, подняли живых и покалеченных 80 человек. Среди этих людей Федора я не нашла».

   Прервав рассказ, Полина Григорьевна вдруг о чем-то вспомнила, беспокойно встала и подошла к ведру, которое стояло на табурете. Заглянув в него, она всплеснула руками и произнесла: «О, Господи, а водички-то нет. Надо нести им, надо нести голубкам!». Взяв ведро в руки, она обратилась ко мне: «Видишь, ведро пустое, я мигом, я мигом! Ты чуток подожди, я мигом, мигом!»

   Звеня пустым ведром, она вышла из домика. Мне было неловко оставаться одному и я последовал за ней. Полина Григорьевна скрылась за зеленым кустарником, а я взглянул на вершину террикона. Там, под дуновением ветра, дымок свалился на сторону и просвечивался солнцем, все это походило на полотнище флага. Такое явление продолжалось недолго. Набежало облако, и имитируемый флаг полностью в нем растворился

   Возвратилась Полина. Она поставила ведро у моих ног, сняла с колышка забора кружку, зачерпнула в нее воды и поставила рядом с ведром, а сама поспешила в домик. Из домика она вернулась, держа в руках два кусочка хлеба. Подняла с земли кружку, и я услышал: «Заждались мои мальчики, простите старую, я скоро, я скоро...» Она сделала несколько шагов к тропинке, которая вела на верх террикона, и вдруг, остановившись, повернулась в мою сторону и сказала: «А идем со мной!». Не задумываясь, я согласился.

   По каменистой тропинке мы начали подъем. Полина Григорьевна впереди, а я, спотыкаясь о камни, следовал за ней. У нее были такие легкие движения, что я еле успевал смотреть, как мелькают ее худые ноги все в тех же безразмерных шахтерских калошах. Она так ловко двигалась, что даже вода в кружке не проливалась. Кустарник и бурьян на каком-то этапе подъема закрыли мне обзор, и я потерял из вида Полину, но через некоторое время откуда-то сверху, услышал ее голос: «Ну, где ты там застрял? Мужик называется!» Я как мог ускорил движение, и вскоре увидел Полину. Она сидела на сидушке, сооруженной из кусков породы, кружка с водой и хлеб лежали у обрыва прямоугольной ямы, глубиной около метра. Я заметил, что яма была вырыта человеком, так как куски породы, выбранные из ямы, были аккуратно уложены со стороны вершины террикона. Дно ямы устелено сухой травой и листвой. Я посмотрел в лицо Полины. Оно было невозмутимо, а из глаз исчезла последняя искринка радости. Она подняла на меня глаза, и я услышал: «Это моя, моя могила! Я хочу лежать с ними рядом! Когда со мной будет совсем худо, я сюда вскарабкаюсь, лягу в эту яму и помру. А камушки будут скатываться и засыплют меня...».

   Полина Григорьевна склонила голову над будущей ее могилой. Было заметно, как вздрагивают ее плечи. Через некоторое время к ней вернулась ее подвижность. Она положила хлеб и воду на край могилы, и смахнув с глаз невидимые слезы, произнесла: «Пусть ужинают».

   Мы молча спускались с террикона - я под впечатлением от увиденного, а Полина Григорьевна, по всему было видно, была довольна выполненным долгом. В домике, когда мы уселись на прежние места, Полина Григорьевна сразу же заговорила: «Я просила его, я умоляла его - не лезь в эту проклятую шахту! А он! А он, как одержимый, закончив десятилетку, спустился туда». Полина, тяжело вздохнув, продолжала: «Два года сынок отработал в шахте. Был доволен и работой и собой, мечтал стать инженером, построить дом, благоустроить поселок...».

   Полина Григорьевна надолго замолчала, потом заговорила, всхлипывая: «Сына я тоже не нашла, ни живым, ни мертвым. После гибели сына, через какое-то время меня перевели на работу машинистом клети. Через мои глаза прошло множество вагонеток с углем и породой. Все их я пыталась просмотреть, и вот нашла".

   Полина рывком встала со стула, открыла ящик стола и вытащила что-то завернутое в платочек. Подошла ко мне, развернула и я увидел блестящую пуговицу от солдатской шинели и обугленную косточку.

   - Это я нашла в вагонетке с породой. Федина это пуговка. Я ему пришивала, вместо утерянной. Вот, смотри, вмятинка. И косточка тоже кого-то из них.

   Через паузу молчания Полина продолжала: «Закрыли вскоре шахту, поселок исчез, я осталась здесь одна. Мне не раз предлагали квартиру в другом месте. Но я никуда не уйду. А куда мне от них, мне рядом с ними лучше. Ведь каждое утро я слышу, как они гремят посудой, звенят ложками, готовят еду. А когда ветерок сдувает на подножье дымок, то слышен запах зажаренного лука - то Федя готовит».

   За окном послышался сигнал автомобиля. Я извинился и сказал, что за мной приехали. Мы погрузили «жигуленок» на эвакуатор, и прежде чем уехать, я посмотрел в сторону домика Полины. Она стояла у дверей в той же позе, какой я ее увидел, когда спросонья открыл глаза - жесткой, угловатой, воинственной, серой, похожей на монумент, высеченный из огромного куска породы. В Макеевке с ремонтом машины мы задержались до вечера. Донецк нас встретил миллионами мерцающих земных звездочек, высотными зданиями, лавинами машин, двигающихся по проспектам и улицам. Тротуары были заполнены толпами людей, спешащих по своим делам. С футбольного поля «Донбасс-Арены» слышались овации болельщиков. Миллионный город жил цивилизованной повседневной жизнью. Покидая гигантский город, погружаясь в придорожный мрак, я почувствовал, как мое сердце вновь защемило от увиденного и услышанного у террикона. Там осталась Полина Григорьевна. Я представил, как она в потемках зажигает керосинку, забивается в святой угол и молится на портреты дорогих ей людей.

   У шахтерской вдовы ничего не изменится. Она будет ходить на поклон к своим ребятам до тех пор, покуда не ляжет рядом с ними, в ту могилу, которую она отрыла своими руками. Вспомнились ее слова: «Для меня главное, что я живу рядом со своими кровинушками, что слышу, как они там гремят посудой, готовя себе пишу».

   … На подъезде к своему городу неожиданно мне явилось видение: «Террикон Полины Григорьевны превращен в грандиозный памятник шахтерам и их вдовам, на вершине которого установлен Монумент шахтерской вдове. Она оплакивает своих мужей, отцов, сыновей. В ее руке горящий факел - символ тепла, которое дают шахтеры людям своим трудом».

   Я вижу, как к памятнику длинной вереницей идут люди, чтобы возложить цветы.

   Как дед Василий попался на крючок

   Дед Василий, как неприкаянный, ходил по дачному участку, что-то высматривая и накручивая себе на ус. Время от времени, останавливаясь, ударял себя кулаком в спину, как- будто что-то выгоняя из-под рубашки.

   В это время на ступенях домика появилась его половинка - баба Настя. Некоторое время она молча наблюдала за поведением старого, а потом, поняв его замысел, звонким как у девчонки голосом вскрикнула:

   - Что, старый, вновь побежишь на рыбалку? Ходишь, маешься. Ведь радикулит в тебе все еще сидит. Ночью стонал так, что спать не дал! Ты бы лучше огород прополол, а то, как работать - у тебя появляются десять болячек, а как на рыбалку - ты здоровый как бык. Да хотя бы толк от твоей рыбалки - даже кота не накормишь.

   Дед, выслушав нравоученье старухи и взявшись рукой за позвонок, сердито заворчал: «Ты, когда перестанешь гудеть? обязательно испортишь мне настроение с самого утра». А про себя он подумал: «Не отстанет, пока не прополю».

   Дед тут же принялся за работу.

   - Вот так лучше, - услышал он от старухи, уходящей в домик.

У заядлого рыбака закон - если он задумал попасть на рыбалку, то при любых обстоятельствах он это совершит, так и дед Василий. Мысль о том, что предстоит рыбалка, не покидала его ни на минуту. И тогда, когда он полол грядки, и тогда, когда, кряхтя и охая, укладывался спать. Надо сделать акцент на том, что дед на одной кровати со старой не спал. А дело в том, что Настюха к 70 годам сильно пополнела, стала почти что квадратной. За что он ее часто называл «моя квадратушка». Спать с ней на одной кровати стало одно мученье. Во-первых, от нее пекло, как от печки. А во-вторых - много раз падал от недостатка площади кровати. Вдобавок квадратушка так храпела, что со стен сыпалась штукатурка. Проходя мимо нее, он впал в воспоминания и подумал: «Какая же ты была в молодости красавица! А сейчас!...».

   Улегшись на топчан, старик думал, что он тут же уснет. Слипались глаза, и убаюкивало «музыкальное» похрапывание квадратушки. Но не тут-то было. В его голове появились тревожные картины. Особенно его волновали события на последней рыбалке три пня назад. Он размышлял: почему у него с крючка срывались увесистые караси. Казалось, что вот она рыба в руках, но в последний момент она делала невероятный вираж и уходила. Точно, точно, это крючек, крючек тупой - надо проверить. Поселив это задание в голову, дед снова забеспокоился. А вдруг он придет на рыбалку, а его место будет занято? А такое бывало часто.

   - Скандал, скандал, - сказал он себе, погружаясь в сладостную дрему.

   Но сон деда был тревожным и не долгим. Единственное, что он успел запечатлеть в короткое время сна, это трогательный момент, когда из темных глубин воды, поднимая плавниками облако мути, к наживке подкрался огромный карп и лениво засосал наживу в рот. Дед резко подсек.

   Не ощущая боли радикулита, дед стремглав соскочил с топчана. Держась за подштанники, которые слетали с тела, побежал на веранду. Там он всключил настольную и глянул на часы. Они показывали два часа ночи.

   - Спать некогда! Спать некогда, - сказал себе дед. – Надо проверить снасти.

Он взял стоящие в углу удочки, разложил их на столике, а затем размотал с мотовильца леску, на которой был сомнительного качества крючок. Смотанная леска пружинистым клубочком упала на пол. Проверять остроту крючков у деда Василия был особый прием: он пробовал их на язык. На этот раз он тоже поднес крючок к языку, как вдруг за спиной услышал шум. Из дверей во всей своей красе вывалилась квадратушка. Ничего не замечая и не видя па своем пути, она стремительно побежала на улицу, зацепив ногами леску. Дед то ли от неожиданности, то ли еще от чего-то, закрыл рот с крючком. Он видел, как клубок лески стремительно покатился за старухой. И в этот же момент ощутил острую боль в нижней тубе. В одно мгновенье дед слетел со стула и побежал за старухой. Старуха же зашла в туалет, закрыв за собой дверь. Подбежав к двери, дед с силой ее рванул и сорвал с крючка. Дверь раскрылась. Ничего не понимая с перепугу, не закончив процедуру, баба слетела с сидушки и, оттолкнув деда, побежала в домик. Леска вновь натянулась. Не ощущая боли, дед побежал за бабой с криком:

   - Крючок! Крючок! Стой, старая, остановись!

Квадратушка же, панически поднимаясь по ступеням, упала. Затем ползком добралась до дверей и заползла в домик, захлопнув дверь. Наконец леска оборвалась.

   Остаток лески дед собрал в руку и зашел в домик. Подойдя к кровати, он гневно зашипел: «Смотри, старая, что ты натворила! Вставай, смотри!». Баба же с перепугу лежала укрытой с головой, тело ее дрожало.

   Дед продолжал: «Дуреха, встань! Помоги! Помоги!».

   Наконец баба зашевелилась, отвернула угол одела и боязливыми глазами уставилась на супруга. А потом, по-видимому, поняв, в чем суть дела, с испуганной улыбкой сказала:

   - Что ты, Василь, очумел! В туалет не дал сходить! И почему у тебя в крови лицо? И что за клубок путанки у рта?.

   Дед, поняв, что от старухи он ничего хорошего не добьется, отошел к зеркалу. У зеркала он нащупал цевье крючка и попытался его сразу же вытащить. Но кованный, с зазубриной крючок, принадлежащий карпу, сидел где-то глубоко.

   Подошла, наконец, старуха Она осмотрела супруга и произнесла: «Ты что, жуешь леску?».

   - Какой жуешь, непутевая! Лучше помоги, крючок засел в губе!.
-
- Вот это улов! - Ехидно выкрикнула баба. – Вот это рыбка, понимаю, крупняк!

   И тут-же, чтоб дед не съездил сгоряча ее по голове, усмехаясь, пошла в кладовую. Оттуда она вернулась, держа в руках плоскогубцы. «А ну, давай, раскрывай шире рот! Я сейчас его, проклятого крючка, смыкану!».

   - Как смыканешь?», - возмутился дед. – Он же с зазубриной. Ты же мне половину губы вырвешь!
-
Баба же тем временем поднесла к лицу деда плоскогубцы и, похлопав ими перед его носом, сказала: «Я нежно, я нежно!»

   - Уходи с глаз моих, непутевая! Уходи! - закричал дед.
-
Баба, улыбаясь, отступила, по ее лицу было видно, что она довольна случившимся. «Дошли мои молитвы до Бога. Может, хоть теперь, перестанешь бегать на эту рыбалку!». - Шептала она себе, укладываясь на кровать.

   Дед Василь долго сидел перед зеркалом, вытаскивая крючок. А когда справился с этой работой, зажав кровоточившую рану клочком ваты, вышел на свежий воздух.

   Солнце уже далеко ушло от точки восхода. На Шанхайском ставке затухал лягушачий базар. С востока подул лихой ветер. Дед с досадой хлопнул калиткой.

   - Из-за тебя сорвалась рыбалка, старая! Не могла подержать. Приспичило тебе среди ночи...